ОЧИЩЕНИЕ КАК ПРОЦЕСС. «МОЗАИКА». Тайны спектакля (9)

«Мозаика» — спектакль особенный, уникальный, прежде всего по судьбе своей.  18 лет в репертуаре! Свыше 500 представлений, множество гастролей: Свердловск, Ташкент, Владимир, несколько раз – Москва, а там какие площадки: Центральный Дом работников искусств (трижды), Центральный Дом литераторов, «Голубой зал» «Комсомолки», другие центральные редакции!..  И какие рецензии чуть ли не во всех газетах и журналах, освещающих культурную жизнь страны! И какие отзывы зрителей на обсуждениях, в анкетах!  «Вы разбередили душу!», «Катарсис!», «Очищение!».

«Очищение» — вот слово, которое повторяется чаще всего.

Всегда, после каждого спектакля, несколько анкет обязательно содержали это «очищение». Почему в головах советских зрителей рождалось это религиозное, почти запретное «очищение»? Бросаться такими словами не принято. Видимо, это действительно подходящее слово.

• 

Признаться, мы и сами были поначалу несколько ошеломлены таким отношением зрителей к нашей работе. В процессе репетиций мы вместе с режиссёром были озабочены тем, чтобы сделать понятными сложные стихи Вознесенского, его образы, метафоры. Начав регулярно играть «Мозаику», мы убедились, что нам самим ещё предстоит до конца понять её глубину, её тайны.

Было ясно, что поэзия А.Вознесенского,

острые композиционные, пластические, световые, музыкальные решения, придуманные режиссёром Р.М.Гринберг, должны производить весьма сильное впечатление. Однако и при этом оставалась некая тайна, нечто ускользающее от рациональных объяснений. Образ и атмосфера храма, собора как-то сами собой всё более входили в спектакль, ещё до выхода поэмы «Андрей Полисадов». «Мозаика» как будто предвидела эту поэму.

• 

Впрочем, когда спектакль по-настоящему удавался, когда всё задуманное и вложенное в него воплощалось, когда мы, актёры, сливались в единый организм, тогда не требовалось никаких объяснений. Мы воспаряли и неизменно вслед за нами отправлялись и наши зрители. И не хотелось приземляться…

Пожалуй, именно таким было то памятное представление «Мозаики»

в хоровом классе Музыкального училища, о котором я хочу рассказать.

Идея сыграть в этом зале принадлежала Регине Михайловне. Во-первых, здесь уже был амфитеатр — ступени для хористов, и требовалась лишь минимальная подготовка сценической площадки и зрительного зала. Во-вторых, этот зал вмещал в два раза больше зрителей, чем наш «малый зал» в клубе фабрики им. Балашова. В-третьих, это был центр города. Руководство училища позволило сыграть три спектакля в этом хоровом классе. Билеты разлетелись в один миг.

Третий, последний из этой серии спектакль

с самого начала пошёл с особым подъёмом. После первого акта Регина Михайловна была в хорошем настроении, говорила, что сегодня ей нравится. Второй акт она решила смотреть из третьего ряда, чтобы быть в гуще зрителей и наблюдать их реакцию. Это было ещё одним, самым верным свидетельством того, что со спектаклем всё нормально.

• 

• 

Зрители уплотнились, усадив режиссёра, а в первом ряду осталось пустое кресло, большое деревянное кресло с широкими подлокотниками, единственное в этом зале, которое мы специально установили в середине первого ряда для режиссёра, руководствуясь подхалимскими соображениями.

Кульминацией второго акта,

конечно, был эпизод «Зов озера» («Памяти жертв фашизма») – одна из лучших режиссёрских работ Регины Гринберг. Видения Вознесенского у озера, в котором фашисты утопили множество людей, воплощались во вдохновенном миниспектакле, где стихи, пластические находки, музыка, свет, актёрская игра – всё создавало атмосферу высокой трагедии, отвращения к насилию, вызывало чувство острой боли от сознания невозвратимости загубленных жизней. Этот эпизод неизменно заставлял замирать зрительный зал. Да и сами актёры испытывали сильные чувства. Здесь всегда подступал комок к горлу.

• 

 Под нарастающий плач-вокализ мы шли скорбной цепью  «на расстрел» и медленно падали, сражённые, друг на друга, образуя груду тел в трагических красно-белых лучах…

В этот вечер, как обычно, вслед за поэтом все мы ужаснулись:

                                      Наши кеды, как приморозило.

                                      Тишина.

                                      Гетто в озере, гетто в озере –

                                      Три гектара живого дна!…

Пошла фонограмма с вокализом. И вдруг.… 

Разверзлись хляби небесные!

Со страшным грохотом огромный пласт штукатурки с потолка этого хорового класса обрушился на головы наших внимательных зрителей! Весь амфитеатр вместе со зрителями утонул в пыльном облаке, которое разрасталось, зловеще играя в трагических красно-белых лучах…

Несколько мгновений мы стояли, совершенно ошарашенные. Картина была столь фантасмагорической, грохот столь впечатляющим, что, казалось, мы являемся свидетелями подлинной трагедии.  «Три гектара живого дна!!!»  И кровь – вот-вот хлынет с амфитеатра. Это был шок!

Но… страшному грохоту обвалившегося потолка погружённый в пыльное облако зал ответил лишь лёгким оживлением, каким-то шелестом. Сквозь просвет в клубах пыли мы успели заметить, что зрители успокаивают разволновавшегося режиссёра и даже шикают на неё. Как мы потом узнали, Регина Михайловна выясняла: все ли живы, все ли целы, не нужно ли остановить спектакль. Но зрители просили её об одном: успокоиться и не мешать им воспринимать происходящее на площадке. Зал вновь замер, готовый внимать. Стало ясно, что всё обошлось.

Прозвучала музыкальная фраза, с которой должно начаться наше скорбное движение на расстрел. И мы пошли…

 Получив отпор, режиссёр села на место, сотрясаясь в приступах беззвучного хохота. Мы успели заметить это. Проходя в непосредственной близости от рядов, мы увидели, что люди, чьи выходные костюмы и платья были обильно обсыпаны штукатуркой, убелены извёсткой, тем не менее продолжали, затаив дыханье, следить за развитием действия. Трагедию пронесло, но теперь (понимаю, что грех) смотрелись они прекомично. Мой взгляд упал на мужчину, который был, как мельник, белый, а на лысине его покоился кусок штукатурки. Я увидел, как он, весь – внимание, движением руки разгоняет перед глазами пыль, чтобы лучше было видно. Тогда я тоже начал борьбу с приступами смеха. Хорошо режиссёру – она тряслась во мраке зрительного зала. Я же в одном шаге от первого ряда шёл «на расстрел» и не имел права выдать себя даже намёком на не относящуюся к делу гримасу. Это была просто пытка.

Прозвучала музыка расстрела, и мы упали.

• 

В этой груде тел я тогда лежал в самом низу, держа на себе всю «конструкцию». И вот тут, когда я оказался вне лучей, я начал колотиться. Другие ребята были в аналогичном положении. По мере затемнения вибрирование «расстрелянных» в смеховых судорогах усиливалось.

Право же, эмоции самого спектакля, пережитый шок, разрядка, когда выяснилось, что всё обошлось, наконец, видок густо убелённых зрителей, ни за что не желавших «опускаться с высот поэзии» и думать о «нуждах низкой жизни», всё это вместе взятое привело к  слишком большой нервной встряске, требовался выход….

В следующее мгновенье мы обязаны были взять себя в руки.

Могли ли мы обмануть доверие наших милых, трогательных и возвышенных зрителей! Спектакль продолжался с особым вдохновением.  Мы вместе с залом поднялись в заоблачные выси, где не бывает никакой пыли и грязи…. « В театре, в храме ль тесно сжались. В игре? Иль всё-таки в служении? Но наши души возвышались, и снисходило Очищение!..» «О, эти смелые надежды! И эти Белые Одежды!..» Кто это сказал? Неужели я? Впечатлительная натура!

• 

Когда настало время «вальса при свечах» и мы стали приглашать на танец зрителей, то те, танцуя, старались не запачкать нас извёсткой со своих нарядов.

В финале мы, как всегда, признавались в любви к нашим зрителям:

                                        Двенадцать скоро –

                                                                            пора уматывать.

                                         Как ваши лица струятся матово!

                                         В них проступают,

                                                                          как сквозь экраны,

                                         Все ваши радости, досады, раны…

                                         Вы, третья с краю

                                         С копной на лбу!

                                         Я вас не знаю,

                                         Я вас люблю!..

                                      ……………………..

                                        …Невыносимо нам расставаться!

Мы говорили это сейчас с особой искренностью, потому что чувства благодарности, признательности к этим людям переполняли нас. Спектакль закончился, аплодисменты продолжались дольше обычного. Никто не торопился отряхиваться…

Регина Михайловна предположила, что штукатурка обвалилась, не выдержав той концентрации психической энергии, какая возникла на спектакле, той степени единения актёров и зрителей, взаимопроникновения и взаимодействия их энергетических полей. Быть может, она и права.

Кстати, оказалось, что основной удар пришёлся именно на то пустое кресло, которое в первом акте занимала режиссёр. Именно сюда рухнула основная масса штукатурки,  самые большие куски лежали на  фанерном сидении (эта фанера – вот основная причина столь страшного грохота)!.. Видимо, «Мозаика» всё-таки была богоугодным делом.

Особая магия «Мозаики» постепенно осознавалась нами.

Думаю, не только я после этого случая стал серьёзней, с большим почтением, я бы сказал, относиться к этому спектаклю, которому ещё суждена была долгая жизнь. Беспрецедентная, кажется, среди спектаклей, когда-либо поставленных любительскими театрами страны.

• 

«Мозаика» пережила и всех генсеков, и смену эпох, сохраняя и современность, и актуальность. И в 70-х, и в 80-х, и в 90-х годах в анкетах всё также зрители писали это трогательное слово «очищение».

Но когда «очищение» вам пишут люди, головы и одежды которых только что были густо засыпаны штукатуркой, испачканы извёсткой, тут уж…  и слов нет!