МОСКВА, МОСКВОЮ, О МОСКВЕ… (2)
Регина приехала в Иваново в 1949 году с дипломом МГУ по распределению преподавать политэкономию в глубинке. Но долго-долго толком даже вещи не распаковывала, уверенная, что обязательно вернётся в Москву. Иначе она своё будущее и не представляла. Нигде, кроме Москвы, себя не видела. Москва – город её студенческой юности, никогда не отпускала её.
В Москве были её друзья, её поэты, режиссёры, журналисты, театроведы.
В Москве была литературная жизнь и театральный процесс – всё то, что её по-настоящему интересовало. Там же были и все критерии, которыми она мерила и себя, и всех окружающих… окружающих её провинциальных ивановцев.
Уже создав здесь собственный театр, она продолжала терзать и себя, и своих актёров бесконечными сборами в Москву. Угроза уехать в Москву (куда её в самом деле не раз приглашали и на постоянную работу, и на разовые постановки) стала любимым её средством воздействия на коллектив, когда тот пытался ерепениться, вести себя как-нибудь не угодно ей.
Все прекрасно понимали, что в этом больше шантажа и бравады, чем реальной угрозы. Но все также понимали, что ручаться за Регину — невозможно. С неё станется — возьмёт и уедет. Эти угрозы действительно имели воспитательный эффект.
Все её артисты,
хотели они того или нет, всегда говорили по-московски правильно, без всякого ивановского я-канья и е-канья. Она вытравляла это калёным железом. Но и вне сцены, услышав ивановские интонации у кого-то из актёров или актрис, непременно прерывала разговор и обдавала беднягу ядовитым сарказмом.
У меня, слава богу, никогда не было ивановского говорка. Меня она поймала на слове «университет», которое встретилось в моём тексте на репетиции спектакля о М.Светлове. Говорить нужно, оказывается, «универсьтет». Этого вы не найдёте ни в каких учебниках. Это меня поправляла московская студентка.
Как-то, уже в 80-х,
мы стояли с ней в Москве на троллейбусной остановке. Троллейбуса всё не было. Мы опаздывали, и уже начали нервничать. Вдруг Регина Михайловна сказала: «Идёт» — и пошла к краю тротуара — садиться. Никакого троллейбуса не было. «С чего это вы взяли?» — недоумённо спросил я. «Провода дрожат», — со знанием дела пояснила она. Действительно, из-за угла тут же вывернул рогатый. «Мы всегда так определяли», — с высокомерием старожила объяснила она мне, приезжему.
Боже мой! Сколько же лет я вместе с ней ездил на троллейбусе, добираясь в театр и обратно, в Иванове! Пришло ли ей в голову, хоть разок, определить приближение ивановского троллейбуса по дрожанию проводов? Никогда! Это меня поучала московская студентка.
В Москве она чувствовала себя как рыба в воде.
Здесь всё было её: запахи, вкусы, звуки, вибрации. Всё это она знала наизусть, чувствовала, как родное. Всегда готовая, когда её и не просили, объяснить вам что-нибудь про Москву, сыграть роль гида, она бахвалилась своей московскостью.
Когда большинство эпизодов к поэтическому представлению по А.Вознесенскому «Парабола» были уже готовы, но цельного спектакля всё не складывалось, она села в поезд и поехала в Москву. Весь день она бродила по знакомым и любимым с юности улицам и бульварам. В Иваново вернулась с готовым решением спектакля. Так она мне рассказывала.
И Москва ценила её.
Именно московские журналисты и критики втолковывали ивановским чиновникам, что они имеют уникальный театр, за который ответственны перед страной. А в лице Регины Гринберг – талантливого режиссёра, исключительную личность. Именно Москва мешала им расправиться с ней, с театром. А этого порой им так хотелось. И попытки предпринимались. И если бы не Москва….
Она, конечно же, идеализировала Москву, преувеличивала свои знания о ней, знания, накопленные в основном в беззаботном студенчестве.
Уже став инженером,
обретя командировочный опыт и собственное знание Москвы-столицы, я как-то позволил себе в сердцах парировать её очередное заявление об отъезде в Москву: «Ну, рискните здоровьем, в конце концов. Посмотрим, долго ли Москва станет терпеть Ваши выходки. Это Вам не ивановский облсовпроф. В Москве не будут заниматься мерехлюндиями, там народ и конкретней, и жёстче…». Разумеется, я навлёк на себя грозу.
Однако вскоре мои слова, думаю, показались ей не такими уж вздорными.
Дело было в сентябре 1974 года.
Молодёжный театр пригласили в Польшу с Поездом Дружбы ЦК ВЛКСМ. В побратиме–Лодзи нам предстояло выступать со своей программой, но вот в большом гала-концерте советской делегации мы должны были читать некие тексты по поручению режиссера этого концерта Также нас просили предоставить для гала-концерта ещё какой-нибудь свой номер.
По приезде в Москву мы узнали, что тексты, которые мы зубрили, уже записаны на фонограмму другими декламаторами, а нам нужно только выбегать и синхронно открывать рты. Такая задача была поставлена артистам её знаменитого театра с истинно московской бесцеремонностью.
Это, конечно, явилось первым ударом по самолюбию Регины Гринберг. Второй тоже не задержался. Номер, которым она планировала осчастливить организаторов гала-концерта, был немедленно после просмотра с возмущением отвергнут.
Мало того. Одна дама из комиссии высокомерно и зло бросила ей в лицо: «Вот как раз для таких номеров сейчас и введён термин «неорганизованные подтексты»! Надо бы вообще посмотреть вашу программу, что вы там собираетесь показывать…»
Эти «неорганизованные подтексты»,
«неконтролируемые ассоциации» стали тогда универсальным и ходовым идеологическим клише. Именно московским, для провинции это было слишком сложно.
«Ну, а как Вам вот такая Москва, Регина Михайловна?», — вертелось у меня на языке, но я, конечно, сдержался.
Она не стала меньшей москвичкой, по-прежнему стремилась в Москву, тосковала по ней. Но ребята, пришедшие тогда, в 74-м, в студию и сами потом ставшие труппой, – четвёртое поколение актёров Молодёжного театра по классификации самой Р.Гринберг — стали первым поколением, которое Регина почти не терзала своими бесконечными угрозами уехать в Москву навсегда. Как-то резко она это прекратила.